Аркадий Аверченко, Подходцев и двое других, страница 11

Оба кретины. У людей знакомые бывают на крестинах, а у нас на кретинах. Хохо! Подходцев, если у тебя есть карандаш,- запиши этот каламбур. За него в том журнале, где я сотрудничаю, коечто дадут. -По тумаку за строчку — самый приличный гонорар. Чего это колокола так раззвонились? Пожар, что ли? -Грязное невежество: не пожар, а Страстная суббота. Завтра, милые мои, Светлое Христово Воскресенье. Конечно, вам все равно, потому что души ваши давно запроданы дьяволу, а моей душеньке тоскливо и грустно, ибо я принужден проводить эти светлые дни с отбросами каторги. О, мама, мама! Далеко ты сейчас со своими куличами, крашеными яйцами и жареным барашком. Бедная женщина! -Действительно, бедная,- вздохнул Подходцев.- Ей не повезло в детях. -А что, миленькие: хорошая вещь — детство. Помню я, как меня наряжали в голубую рубашечку, бархатные панталоны и вели к Плащанице. Постился, говел… Потом ходили святить куличи. Удивительное чувство, когда священник впервые скажет: «Христос Воскресе!» -Не расстраивай меня,- простонал Громов,- а то я заплачу. -Разве вы люди? Вы свиньи. Живем мы, как черт знает что, а вам и горюшка мало. В вас нет стремления к лучшей жизни, к чистой, уютной обстановке,- нет в вас этого. Когда я жил у мамы, помню чистые скатерти, серебро на столе. -Ну, если ты там вертелся близко, то на другой день суп и жаркое ели ломбардными квитанциями. -Врете, я чистый, порядочный юноша. А что, господа, давайте устроим Пасху, как у людей. С куличами, с накрытым столом и со всей вообще праздничнобуржуазной, уютной обстановкой. -У нас из буржуазной обстановки есть всего одна вилка. Много ли в ней уюта? -Ничего, главное — стол. Покрасим яйца, испечем куличи… -А ты умеешь? -По книжке можно. У нас две ножки шкафа подперты толстой поваренной книгой. -Здорово удумано,- крякнул Подходцев.- В конце концов, что мы не такие люди, как все, что ли? -Даже гораздо лучше. Луч солнца освещал следующую картину: Подходцев и Громов сидели на полу у небольшой кадочки, в которую было насыпано муки чуть не доверху, и ожесточенно спорили. Сбоку стояла корзина с яйцами, лежал кусок масла, ваниль и какието таинственные пакетики. -Как твоя бедная голова выдерживает такие мозги,- кричал Громов, потрясая поваренной книгой.- Откуда ты взял, что ваниль распустится в воде, когда она — растение. -Сам ты растение дубовой породы. Ваниль не растение, а препарат. -Препарат чего? -Препарат ванили. -Так… Ваниль — препарат ванили. Подходцев — препарат Подходцева. Голова твоя препарат телячьей головы… -Нет, ты не кричи, а объясни мне вот что: почему я должен сначала «взять лучше крупитчатой муки 3 фунта, развести 4мя стаканами кипяченого молока», проделать с этими 3мя фунтами тысячу разных вещей, а потом, по словам самоучителя, «когда тесто поднимется, добавить еще полтора фунта муки»? Почему не сразу 4 1/2 фунта? -Раз сказано, значит, так надо. -Извини, пожалуйста, если ты так глуп, что принимаешь всякую печатную болтовню на веру, то я не таков! Я оставляю за собой право критики. -Да что ты, кухарка, что ли? -Я не кухарка, но логически мыслить могу. Затем — что значит: «30 желтков, растертых добела»? Желток есть желток, и его, в крайнем случае, можно растереть дожелта. Громов подумал и потом высказал робкое, нерешительное предположение: -Может, тут ошибка? Не «растертые» добела, а «раскаленные» добела? -Знаешь, ты, помоему, выше Юлия Цезаря по своему положению. Того убил Брут, а тебя сам Бог убил. Ты должен отойти куданибудь в уголок и там гордиться. Раскаленные желтки! А почему тут сказано о «растопленном, но остывшем сливочном масле»? Где смысл, где логика? Понимать ли это в том смысле, что оно жидкое, нехолодное, или что оно должно затвердеть?