Торговый дом Петя Козырьков

Торговый дом Петя Козырьков

   Мы уже стали забывать о тех трудностях, с которыми сопряжено добывание денег «до послезавтра». В свое время — до революции, которая поставила все вверх ногами — это было самое трудное, требующее большой сноровки искусство.

   Подходил один знакомый к другому и, краснея и запинаясь и желая провалиться сквозь землю, тихим, умирающим голосом спрашивал:

   — Не можете ли вы одолжить мне пятьдесят рублей на две недели?

   — Знаете что? — находчиво возражал капиталист.— Я лучше одолжу вам два рубля на пятьдесят недель.

   Иногда ловили на ошеломляющей неожиданности:

   — Послушай,— запыхавшись, подлетал один к другому,— нет ли у тебя двугривенного с дырочкой?

   — Н-нет… — растерянно бормотал спрашиваемый.— В…вот — без дырочки есть.

   — Ну, черт с тобой, все равно, давай без дырочки! И, выхватив у сбитого с толку простака серебряный двугривенный, исчезал с ним.

   Были случаи и явно безнадежные:

   — Что это у вас?.. Новая сторублевка? Вы знаете, моя жена еще таких не видела. Дайте, снесу покажу ей… Да вы не бойтесь — верну. Дня через три-четыре встретимся, и верну.

   А вот случай, чрезвычайно умилительный по своей беспочвенности:

   — Что это вы все в землю смотрите?

   — А? Полтинник ищу.

   — Обронили, что ли?

   — Я? Нет. Но я думаю, может, кто другой обронил.

   Ах, с каким трудом раньше давали взаймы.

   По свидетельству старинных летописцев (да позволено нам будет выразиться по-церковнославянски) — это было «дело великого поту».

   Должник приступал к этой несложной операции, будто к операции собственного аппендицита, дрожа, заикаясь и спотыкаясь, заимодавец — с наглостью и развязанностью необычайной, неслыханной — третировал несчастного en canaille, задавая ему ряд глупых вопросов и одаривая его попутно ни к черту не годными советами:

   — А? Что? Да! Взаймы просите. Вы что же думаете, что у меня денежный завод, что ли? Нужно жить экономнее, молодой человек, сообразуясь с вашими средствами! Если бы я еще сам печатал деньги — тогда другое дело!.. А то ведь я и не печатаю — не правда ли? Чего вы там бормочете? А? Что? Ничего не понимаю!

   Фу, какое было гадкое чувство!

  

   А теперь у нас в России настал подлинный золотой век:

   — А, что? Просите 7 тысяч? Да какой же это счет — 7 тысяч? Не буду же я ради вас менять в лавочке десятитысячную?! Или берите целиком десятитысячную или подите к черту.

   — Очень вам благодарен… Поверьте, что я на будущей неделе… сейчас же…

   — Ладно, ладно, не отнимайте времени пустяками…

   — Ей-богу, я как только получу от папы деньги…

   — Да отстанете вы от меня или нет?.. Действительно, нашел о какой дряни разговаривать.

   — Поверьте, что я никогда не забуду вашей… вашего…

   — А чтоб ты провалился! Не перестанешь приставать — выхвачу обратно бумажку и порву на кусочки!

   — Однако… Такое одолжение… Так выручили… Сразу видно, что это старозаветный, допотопный должник.

   Новый возьмет и даже не почешется.

   А если вся требуемая сумма — тысяча или две — так он это сделает мимоходом, будто, летя по своим делам, на чужой сапог сплюнул.

   — Сколько стоят папиросы? Две тысячи? Сеня! Заплати, у меня нет мелких. Как-нибудь сочтемся, а не сочтемся — так тоже не важно.

   И Сеня платит, и Сеня смеется, распялив рот, не менее весело, чем жизнерадостный курильщик.

   Позвольте рассказать об операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели и которая тем не менее несет благосостояние на всю остальную жизнь…

   Один ушибленный жизнью молодой человек, по имени Петя Козырьков, не имея ни гроша в кармане, лежал в своей убогой комнате на кровати и слушал через перегородку, как его честила квартирная хозяйка.

   — И черт его знает, что это за человек?! Другие, как люди: спекулируют, хлопочут, торгуют, миллионы в месяц зарабатывают, а этот! И знакомства есть всякие и все… а черт его знает, какой неудалый! Слушайте, вы! Еще месяц я вас держу и кормлю, потому я вашу покойную мама знала, а через месяц, со всеми бебехами вон к чертям свинячим! Вот мое такое, благородное, честное слово…

   А, надо сказать, Петя не зря лежал: он дни и ночи обдумывал один проект. Теперь же услышав ультиматум, дарующий ему совершенно точно один месяц обеспеченной пищей и кровом жизни, Петя взвился на дыбы, как молодой конь, и, неся в уме уже выкристаллизованное решение,— помчался на Нахимовский проспект.

   Известно, что Нахимовский проспект — это все равно что Невский проспект: нет такого человека, который два-три раза в день не прошелся бы по нем.

   И вот на этом свойстве Нахимовского построил Петя свою грандиозную задачу: стал у окна гастрономического магазина Ичаджика и Кефели, небрежно опершись о медный прут у витрины, и стал ждать…

   Ровно через три минуты прошел первый знакомый…

   — Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим… Голубчик! У меня к вам просьба: дайте десять тысяч. Не захватил с собой бумажника, а нужно свечей купить.

   — Да сделайте ваше такое одолжение… Пожалуйста. Что поделываете?..

   — Так, кой-чего. Спасибо. Встречу, отдам.

   — Ну, какие глупости. Будьте здоровы. Почин, говорят, дороже денег.

   Через полчаса у Пети было уже 70 тысяч, а через четыре часа 600.

   Это была, правда, скучная работа, но Петя для развлечения варьировал ее детали: то ему нужно купить было не свечей, а винограду для именинницы, то «ему предлагали приобрести очень миленькое колечко за триста тысяч» и не хватало десяти.

   Короче говоря, к шести, часам вечера Петя встретил и задержал на минутку сто знакомых, что составляло по самой простой арифметике — миллион.

   Пересчитал Петя добычу, сладко и облегченно вздохнул и помчался в кафе.

   Уверенно подошел к одному занятому столику.

   — Сгущенное молоко есть?

   — Сколько надо?

   — А почем?

   — Оптом две тысячи.

   — Пятьсот коробок.

   — Ладно. Завтра утром на склад.

   — Свез Петя пятьсот коробок домой, сунул их под кровать, лег на кровать — и начался для него месяц самой сладкой жизни: дни и ночи лежал он на кровати, этот умный Петя, и чувствовал он, что в это самое время под ним совершается таинственный и чудный процесс постепенного, но верного обогащения его сгущенным швейцарским молоком,— не исследованный еще новыми экономистами процесс набухания и развития.

   И ровно через месяц слез Петя с кровати, пошел в кафе и, усевшись за столик, громогласно сказал:

   — Есть пятьсот банок сгущенного молока. Продаю.

   Налетели, как саранча.

   — Почем?

   — А сколько дадите?

   — По четыре!

   — По шесть дайте.

   — По пять!!

   — Сделано.

   Получил Петя два с половиной миллиона, расплатился с добросердечной хозяйкой, пошел на Нахимовский, стал на то же место и принялся ловить своих заимодавцев:

   — Афанасий Иванович! Сколько лет, сколько зим. Что это я вас не видел давно? Там за мной должок… Вот, получите.

   — Ну, что за глупости. Стоит ли беспокоиться. Я, признаться, и забыл. Спасибо. Ну, что поделываете?

   — Так, кой-чего. Александр Абрамович! Одну минутку! Здравствуйте… Там за мной должок.

   — Ну, какой вздор. Спасибо. Что это за деньги, хе-хе. Одни слезы.

   — Ну, все-таки!

   До вечера простоял у магазина Ичаджика и Кефели честный Петя, а на другой день — купил на оставшийся миллион спичек и папирос, сунул их под кровать, сам лег на кровать, и так далее…

  

   Если вы, читатель, ходите по Нахимовскому, а, живя в Севастополе, вы не можете избежать этого — вы должны заметить большой магазин, заваленный товарами, а над огромным окном — золоченая вывеска:

   «Торговый Дом Петр Козырьков. Мануфактура и табачные изделия. Опт.».