Умер Аверченко.
Нет, казалось ничего более противоположнаго, более противоречиваго, сильнее друг друга исключающаго, чем эти два слова:
— Аверченко и Смерть.
Аверченко — это была сама жизнь. Это был человек, для котораго жизнь была самоцелью. Он жил для того, чтобы жить. Человек, которому Смерть представлялась только в образе литературнаго персонажа, побеждаемаго всегда, всюду и везде ею одною, единственною: Жизнью.
Во всем он видел только светлое, только хорошее. А когда он своим острым пером над чем-нибудь издевался или над кем-нибудь смеялся, он делал это прощая жизни все за то, что улыбку она рождает и во зле.
Аверченко всегда было смешно.
Так было в России. Так было и в эмиграции. И здесь, где многие давно успели уже отчаяться и положить оружие, он продолжал верить в то, что и раньше было для него непререкаемым символом веры: жизнь не так уж страшна. А с тем, что есть в ней тяжелаго, нужно бороться здоровой улыбкой и легким смехом.
Писатели-юмористы в частной жизни нередко тяжелы и нудны. Аверченко всегда, везде и всюду был таким, каким знала его публика по журналам и газетам. Все казалось ему легким и во всем хотел он видеть только смешное. Ибо смех был его стихией, улыбка — самым надежным орудием в жизненной борьбе.
А бороться приходилось ему много.
Создатель русскаго «Симплициссимуса», организатор целой школы русских сатириков — поэтов, художников и публицистов — он, взлетев на верхи популярности, должен был не мало перестрадать, видя, как погибает его детище, как уходят в скуку и тоску его друзья и соратники.
Он перетерпел не малыя мытарства и, наконец, поселился в Праге.
Снова борьба, снова упорный труд и снова улыбка. Ибо ничто не смогло лишить его веры в несокрушимую силу избранного им оружия.
Как рыцарь служил он до конца своей Прекрасной даме. И тем больнее было прочитать в одном из последних его писем:
«Скучно на этом свете, господа, а в Праге — в особенности…»
Аверченко стало скучно. Сколько трагедии в этой фразе…
Потерять улыбку, потерять веру, — значит, потерять все.
Аверченко начал скучать. И ушел. Ибо жить без Улыбки он не мог бы все равно…
Последние месяцы Аверченко лежал, прикованный к постели. В декабре я обратился к нему с просьбой поделиться с нашими читателями своими пожеланиями на новый Год.
И первый раз в жизни Аверченко ответил «серьезно»:
— «Врачи на время запретили мне работать, — писал он, — запретили читать и писать и я лишен, поэтому, возможности формулировать свои новогодния пожелания так подробно, как я бы это сделал, как если бы был здоров. В двух строках мои пожелания таковы:
— На будущий год я желаю России снова сделаться Россией, а русской эмиграции — перестать быть эмиграцией».
Чувство оптимизма впервые обмануло Аверченко. Увы, не временно, а навсегда сложил он свое перо. И не суждено ему было перестать быть эмигрантом и снова увидеть Россию — Россией.
Аверченко умер. Умер молодым, в расцвете сил и таланта.
Смерть оказалась сильнее жизни. Она последней посмеялась над тем, кто всю жизнь смеялся на ней…
* * *
Осиротевшая Русская Улыбка печально склоняется над гробом своего вернаго рыцаря…
Бор. Оречкин
Бор. Оречкин. Рыцарь Улыбки // Эхо. Иллюстрированное приложение [Берлин]. 1925. № 12 (85). С. 4.