«Когда я начинаю думать о старой, канувшей в вечность России — писал Аркадий Тимофеевич Аверченко в 1921 году, — то меня больше всего умиляет одна вещь: до чего это была богатая, изобильная, роскошная страна, если последних три года повального, всеобщего, равного, тайного и явного грабежа все-таки не могут истощить всех накопленных старой Россией богатств».
Как мы теперь знаем, повальный, всеобщий, равный, явный и тайный грабеж продолжался не «три года» (если вообще доверчиво считать, что он уже кончился), и пора бы нам всем поскорее понять, что богатства, накопленные Россией, в конце концов, по беспредельны.
Аверченко считал, что «старая Россия» оказалась разбитой вдребезги. Для будущего от нее остались, мол, одни осколки — «осколки разбитого вдребезги». Что ж, ему, разумеется, было виднее, ведь он в отличие от нас жил в этой старой России. Но к сказанному им хотелось бы сделать одно уточнение: видимо, безвозвратно ушло в прошлое только то, что неразрывно связывало себя в истории с временным определением — «старая», а всему, что входит в вечное существительное — «Россия», хочется верить, еще предстоит возрождение.
* * *
«Еще за пятнадцать минут до рождения я не знал, что появлюсь на белый свет. Это само по себе пустячное указание я делаю лишь потому, что желаю опередить на четверть часа всех других замечательных людей, жизнь которых с утомительным однообразием описывалась непременно с момента рождения».
Так в 1910 году в сборнике «Веселые устрицы» начал изложение своей биографии Аркадий Аверченко.
Если пренебречь точными указаниями часовой и минутной стрелок, то родился он 18 марта 1881 года в городе Севастополе.
Знакомя читателей со своей биографией, Аверченко любил деликатно указывать им еще и на тот факт, что в день его появления на свет звонили в колокола и вообще было народное ликование. Правда, злые языки связывали это ликование с каким-то большим религиозным праздником. «…Но я, — искренне удивлялся юморист, — до сих нор не понимаю, при чем здесь еще какой-то праздник?»
Материальное благополучие не грозило семье будущего писателя.
Незадачливый предприниматель Аверченко-старший не обращал на сына никакого внимания, так как — по свидетельству последнего — по горло был занят своими собственными хлопотами и планами: каким бы образом поскорее разориться?
«Это было мечтой его жизни, и нужно отдать ему полную справедливость — добрый старик достиг своих стремлений самым добросовестным способом. Он это делал при соучастии целой плеяды воров, которые обворовывали его магазин, покупателей, которые брали исключительно и планомерно в долг, и — пожаров, испепелявших те из отцовских товаров, которые не были растащены ворами и покупателями».
Видимо, нет ничего удивительного в том, что уже с пятнадцати лет Аверченко-сын вынужден был определиться на службу — младшим писцом в транспортной конторе по перевозке кладей.
Он прослужил там недолго и в 1897 году — шестнадцати лет — уехал из родного Севастополя в поселок Исаевский, на каменноугольные рудники.
«Это было для меня наименее подходящим, — вспоминал он впоследствии, — и потому, вероятно, я и очутился там по совету своего опытного в житейских передрягах отца…
Это был самый грязный и глухой рудник в свете. Между осенью и другими временами года разница заключалась лишь в том, что осенью грязь там была выше колен, а в другое время — ниже».
Шутки шутками, но читать воспоминания Аверченко, как, впрочем, и лучшие из его юмористических рассказов, прежде всего — грустно.
«Однажды я ехал перед Рождеством, — вспоминал он, — с рудника в ближайшее село и видел ряд черных тел, лежащих без движения на всем протяжении моего пути; попадались по двое, по трое через каждые 20 шагов.
— Что это такое? — изумился я.
— А шахтеры, — улыбнулся сочувственно возница. — Горилку куповалы у селе. Для божьего праздничку.
— Ну?
— Тай не донесли. На мисти высмоктали. Ось как!»
«…И лежали они в снегу, с черными бессмысленными лицами, и если бы я не знал дороги до села, то нашел бы ее по этим гигантским черным камням, разбросанным гигантским Мальчиком-с-пальчиком по всему пути».
Вместе с правлением рудников Аверченко, в конце концов, переезжает в Харьков.
Именно там, в Харькове, в 1903 году он начинает свою литературную деятельность: 31 октября в газете «Южный край» появляется его первый рассказ «Как мне пришлось застраховать свою жизнь».
Вскоре он уже редактирует журнал сатирической литературы и юмористики с рисунками — «Штык».
Увлекшийся молодой литератор совершенно забрасывает службу: «…лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал, и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что я немедленно заплачу их из карманных денег.
Я отказался по многим причинам, главные из которых были: отсутствие денег…»
Одним словом, начинающий писатель вынужден был перебираться в Петербург.
После столь грозных названий в провинциальных изданиях — «Штык», «Меч» («…я уехал, успев все-таки до отъезда выпустить три номера журнала «Меч») — и северной столице юмористу пришлось довольствоваться беззубой «Стрекозой» М. Г. Корнфельда.
Знаменитая в свое время «Стрекоза», смешившая в течение четверти века всероссийское купечество, после 1905 года уже почти никем не читалась.
Вместо нее в конце 1907 года группа сотрудников газеты «Свободные мысли» во главе с А. Т. Аверченко решила организовать новый сатирико-юмористический журнал…
— Хотим и название уничтожить, — говорил Аверченко. — Будем называть «Сатирикон»…
Впрочем, само название редактора заботило мало.
— Важно содержание, — считал он. — Важно: таланты… Дайте материал хороший. Это главное…
В январе 1908 года первый номер «Сатирикона» вышел в свет.
Материал был действительно хороший. В «Сатириконе» блестяще проявилась уникальная способность Аверченко-редактора — его редкое умение объединить вокруг общего дела подлинно талантливых людей.
В журнале сотрудничали художники: Ре-ми (Н. Ремизов), Яковлев, А. Радаков, А. Юнгер, Н. Альтман, А. Бенуа, Д. Митрохин, Л. Бакст, М. Добужинский, И. Билибин; юмористы — Тэффи (Н. Бучинская) и О. Дымов; поэты — Саша Черный, С. Городецкий, О. Мандельштам, В. Маяковский; прозаики — Л. Андреев, А. Куприн, А. Толстой, А. Грин…
Одни эти имена уже говорят сами за себя.
Аверченко-редактор любил и уважал авторскую свободу, а потому никогда не правил чужих рукописей, не добивался переделок. «Пусть сами за себя отвечают», — любил говаривать он. Если же автор несколько раз подряд писал плохо, его просто переставали печатать в «Сатириконе».
Но талантливых сотрудников Аверченко неизменно защищал.
Так, например, было с Маяковским.
Сатириконовцы считали, что Аверченко, пригласив Маяковского сотрудничать в журнале, «впал в ошибку», но главному редактору стихи молодого поэта нравились.
В конце концов, шум вокруг публикаций Вл. Маяковского шел на пользу «Сатирикону», способствовал его успеху у читателей.
Сам Аркадий Аверченко безраздельно царствовал в литературном отделе журнала.
Он наконец вполне проявил свою поразительную плодовитость и работоспособность, был просто вездесущ: передовицы и фельетоны, заметки и репортажи, переписка «Почтового ящика»..
Медуза Горгона, Фальстаф, Волк, Ave, Фома Опискин… — это все тот же Аверченко.
К нему быстро пришло самое широкое и безусловное признание — признание массового читателя. Слава и успех, казалось, окутали его совершенно непроницаемой для неудач завесой.
Теперь он ежегодно издает сборник своих рассказов. По подсчетам исследователей, за десятилетие с 1908 года Аверченко издал более 40 сборников, наиболее удачные из которых выдержали за это время до 20 переизданий.
О. Л. Д’Ор вспоминал, что Аверченко периода «Сатирикона» часто улыбался, и в его улыбке можно было прочесть:
— Я — парень хороший и товарищ отменный, но пальца в рот, пожалуйста, очень прошу Вас, не кладите. Против воли откушу. У меня широкая рука: когда что есть — поделюсь. Но своего не спущу. В ресторан же всегда готов…
Последним предложением в этом воспоминании никак нельзя пренебречь. Дело в том, что вход в «Сатирикон», располагавшийся поначалу на Невском проспекте, шел именно через… маленький ресторанчик. И эта дорога к юмору и сатире была, без сомнения, символической.
Сотрудники чаще собирались не в самой редакции, а в отдельном кабинете ресторана. Здесь же оценивали рукопись, здесь доводили рисунки, здесь обсуждали очередные темы.
С повышением успеха — и переездами редакции — менялись соответственно и рестораны — от третьестепенных до самых респектабельных: «Вена», «Франция», затем «Европейская» с ее финансовой аристократией и, наконец, «Пивато», где посетителями были уже высшие сановники империи…
Так что упреки «Правды» сатириконовцам в «сытом смехе» били по адресу.
Февральская революция застала «Сатирикон» у «Пивато»…
Для Аверченко это была последняя веха, приведшая его в эмиграцию, а затем и к тому, что сам он назвал «кубарем по Европам».
После запрещения журнала в августе 1918 года писатель уезжает на Украину, а затем, в 1919 году, в Крым (Севастополь), где до конца 1920 года принимает участие в деятельности прессы и пишет для театра. Пройдя через довольно короткий и неудачный опыт газетной работы (он издавал газету «Юг России»), Аверченко 15 ноября 1920 года эмигрирует через Константинополь в Прагу. Как сатирик он гастролирует потом по многим городам Европы. Его рассказы появляются в Берлине, Праге, Варшаве, Париже.
Правда, это уже во многом другие рассказы, а их автор — другой Аверченко.
Читатель почувствует это без труда…
«Когда нет быта, с его знакомым уютом, с его традициями — скучно жить, холодно жить…»
О. Н. Михайлов, много сделавший для возвращения нашим читателям произведений А. Т. Аверченко, справедливо утверждает, что в поздних рассказах писателя возникает трагическая нота, усиленная сознанием оторванности от родины, невозможности полнокровно творить вне родного языка и привычного быта.
Очевидцы свидетельствует, что Аверчепко «болел смертельной тоской по России».
— Тяжело как-то стало писать, — признавался он. — Не пишется. Как будто не на настоящем стою…
Умер Аркадий Тимофеевич Аверченко 12 марта 1925 года в Праге.
Разумеется, не следует преувеличивать литературную значимость произведений Аверченко: перед нами — по масштабам русской классики — писатель достаточно скромного дарования. Но, добавим мы сразу же, дарования вполне подлинного, оригинального и неповторимого.
Аверченко — весь в факте, в сценке, в мелочи, в непритязательном диалоге, в быстрой и естественной импровизации. Он весь на живую нитку. Но именно — живую!..
И еще: Аверченко — реалист. Достаточно перечитать хотя бы такие его рассказы, как «История одной картины», «Крыса на подносе», «Оккультные науки», чтобы понять, что именно было симпатично и жизненно для него — человека здорового, неизвращенного вкуса — в искусстве XX века.
«До сих пор при случайных встречах с модернистами я смотрел на них с некоторым страхом: мне казалось, что такой художник-модернист среди разговора или неожиданно укусит меня за плечо, или попросит взаймы».
В романе Грэма Грина «Монсеньор Кихот» главные герои — католический священник и коммунист — прямые потомки Дон Кихота и Санчо Пансы, уже в наши дни, волею обстоятельств путешествуют вместе по дорогам Испании. Они беседуют, спорят, не соглашаются друг с другом, но все же в конце концов обретают взаимопонимание. И это взаимопонимание возрастает до того, что священник Кихот, умирая, приводит своего спутника — коммуниста к принятию Святого Причастия. И, удивительно, — тот действительно причащается!..
В частности, это помогает ему осознать, что ненависть к человеку умирает вместе с его смертью, а любовь, та любовь, которую он уже начал испытывать за время совместного пути к священнику и его идеалам, любовь эта продолжает не только жить, но и разрастаться… Жить и разрастаться…
Другими словами, ненависть — смертна, любовь — бессмертна.
И в финале романа вчерашний атеист Санчо не без некоторого страха думает: «Сколько же времени может такая любовь длиться? И к чему она меня приведет?..»
Замечательные и многообещающие слова, свидетельствующие об ожидании будущего, исполненном надежды…
Но вернемся к Аверченко. В. И. Ленин в рецензии на его книгу «Дюжина ножей в спину революции» утверждал, что пером автора водила «злоба» и дошедшая до кипения «ненависть». Согласимся, но только отчасти. Ведь эта ненависть, направленная исключительно на тех, кто уже умер, или на то, что умереть обречено, как мы теперь отчетливо понимаем, вполне временна и преходяща. Бессмертна же только любовь автора. Любовь к тому, что и само бессмертно. К святому образу, к душе человека, к его родине, к России… К ее нелегким судьбам, которые, конечно же, совсем не в руках тех или иных — каких бы то ни было — людей, а совсем в другой, поистине Всемогущей Руке…
Так вот, «ножи» Аверченко нацелены только в гнилое, мрачное, временное, и они совершенно не страшны тому, что Аверченко действительно любит, во что он безусловно верит. Я цитирую: «Новую Великую Свободную Россию!»
Павел Горелов