Почести

Почести

   В N 11981 «Нового Времени» Меньшаков написал тысячный фельетон.

   Меньшиков проснулся рано утром.

   Спустил с кровати сухие с синими жилами ноги, сунул их в туфли, вышитые и поднесенные ему в свое время Марией Горячковской, и — сейчас же подошел к окну.

   — Погодка, кажется, благоприятствует, — пробормотал он, с довольным видом кивнул головой, — я рад, что погода не помешает народным массам веселиться в радостный для них день юбилея.

   Одевшись, он зачерпнул из лампадки горстью масло и обильно смазал редкие, топорщившиеся волосы.

   — Для ради юбилея, — прошептал он, ежась от струйки теплого масла, поползшей по сухой согнутой спине.

   Через полчаса швейцар суворинского дома открыл на звонок дверь и увидел сидящего в ожидании на ступеньках лестницы Меньшикова.

   — Ты чего, старичок, по парадным звонишься? — приветствовал его швейцар. — Шел бы со двора.

   — День-то какой ноне, Никитушка!

   — Какой день? Обнаковенный.

   — Никитушка! Да ведь можешь ты понять, тысячный фельетон сегодня идет!

   — Так.

   — Ну, Никитушка?

   — Да ты что, ровно глухарь на току топчешься? Хочешь чего, что ли?

   — Поздравь меня, Никитушка!

   — Экий ты несообразный старичок… С чем же мне тебя поздравлять?

   — Никитушка!.. Тысячный фельетон. Сколько я за них брани и поношения принял…

   — Ну так что же?

   — Поздравь меня, Никитушка.

   — Эк ведь тебя растревожило. Ну что уж с тобой делать: поздравляю.

   — Спасибо, Никитушка! Я всегда прислушивался к непосредственному голосу народа. Вот обожди, я тебе на водку дам… Куда же это я капиталы засунул? Вот! Десять копеечек… Ты уж мне, Никитушка, три копеечки сдачи сдай. Семь копеечек, а три копеечки мне… Хе-хе, Никитушка…

   — На! Эх ты жила.

   — Не благодари, Никитушка… Ты заслужил. Это ведь говорится так — на водку, а ты бы лучше на книжку их в сберегательную кассу снес… Ей-богу, право. Сам-то встал?

   — Встал. Иди уж. Ноги только вытри.

  

   — К вам я, Алексей Сергеич…

   — Что еще? Говорил я, кажется, что не люблю, когда ты на дом приходишь. Не хорошо — увидать могут. Если нужно что, можешь в редакции поманить пальцем в темный уголок — попросишь, что нужно.

   — День-то какой нынче, Алексей Сергеич!

   — А что — дождь?

   — Изволили читать сегодня? Тысячный фельетон у меня идет.

   — Ну?

   — Можно сказать — праздник духа.

   — Да ты говори яснее: гривенником больше хочешь за строчку по этому случаю?

   — За это я вашим вечным молитвенником буду… А только — день-то какой!

   — Да тебе-то что нужно?

   — Поздравьте, Алексей Сергеич!

   — Удивляюсь… Ну, скажи — зачем тебе это понадобилось?

   Меньшиков переступил с ноги на ногу.

   — Хочу, чтобы, как у других… Тоже, если юбилей, то поздравляют.

   — Глупости все выдумываешь! Иди себе с богом!

  

   Придя в редакцию, Меньшиков подошел к столу Розанова и протянул ему руку.

   — Здравствуйте, Василь Васильич!

   Близорукий Розанов приветливо улыбнулся, осмотрел протянутую руку и повел по ней взглядом до плеча Меньшикова. С плеча перешел на шею, но когда дошел до лица, то снова опустил взгляд на бумагу и стал прилежно писать.

   — Я говорю: здравствуйте, Василь Васильич!

   — …Брак не есть наслаждение… — бормотал Розанов, скрипя пером. — Брак есть долг перед вечным…

   От напряженного положения протянутая рука Меньшикова стала затекать. Опустить ее сразу было неловко, и он сделал вид, что ощупывает карандаш, лежавший на подставке.

   — Странный карандашик… Таким карандашиком неудобно, я думаю, писать…

   Меньшиков опустился на стул, рядом со столом Розанова, и беззаботно заговорил:

   — А я сегодня тысячный фельетон написал. Ей-богу. Можете поздравить, Василь Васильич… Много написал. Были большие фельетоны и маленькие были. Да-с… Сегодня меня, впрочем, уже многие поздравляли: швейцар Никита — этакий славный чернозем! Алексей Сергеич поздравляли…

   — Всякое половое чувство должно быть радостным и извечным… — бормотал, начиная новую страницу, Розанов.

   — Я уж так и решил, Василь Васильич: напишу фельетон о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы где, на даче в этом году живете? Впрочем, я думаю, что разговор со мной отвлекает вас? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, с приятелем в беседе старое вспомнить… До свиданья, Василий Васильич…

   Меньшиков протянул опять руку, подержал ее три минуты, потом потрогал пресс-папье и сказал одобрительно:

   — Славное пресс-папье!

  

   Старческими шагами побрел к кабинету А. Столыпина.

   — Здравствуйте, Александр Аркадьич!

   Меньшикову очень хотелось, чтобы Столыпин, хотя бы по случаю юбилея, пожал ему руку. Но старый, усталый мозг не знал — как это сделать?

   Постояв минут десять у стола Столыпина, Меньшиков пустился на хитрость:

   — А вы знаете — через три минуты будет дождь…

   — Вечно ты, брат, чепуху выдумываешь, — проворчал Столыпин.

   — Ей-богу. Хотите пари держать?

   Простодушный Столыпин попался на эту удочку.

   — Да ведь проиграешь, старая крыса?

   Однако руку протянул. Меньшиков с наслаждением долго мял столыпинскую руку. Когда Столыпин вырвал ее, Меньшиков хихикнул и, довольный, сказал:

   — Спасибо за то, что поздравили!

  

   Потом Меньшиков ушел из редакции и долго бродил по улицам, подслушивая, что говорит народ о его юбилее.

   Никто ничего не говорил. Только в трамвае Меньшиков увидел одного человека, читавшего «Новое Время».

   Подсел к нему и, хлопнув по своей статье, радостно засмеялся.

   — Что вы думаете об этой штуке?

   Меньшиков вышел из трамвая и долго шел без цели, бормоча про себя:

   — Сам ты старый болван! Туда же — в критику пускается.

  

   Вечером сидел у кухарки на кухне и рассказывал:

   — Устал я за день от всего этого шума, поздравлений, почестей… Начиная от швейцаров — до Столыпина — все, как один человек. А Столыпин… чудак, право… Схватил руку, трясет ее, трясет, пожимает — смех, да и только! Старик тоже — увидел меня, говорит: что нужно — проси! Отведи в уголок и проси. Ей-богу, не вру! Хочешь, говорит, надбавить — надбавлю. Публика тоже… В трамваях тоже… Обсуждают статью.

  

   Ночью он долго плакал.