…Лет десять подряд за Аверченко ходили по пятам добровольные шпионы общественности и все время допытывались:
— Какого он направления?
Это ему бесконечно надоедало. Теперь, когда каждый хам, далеко не со светлым прошлым, да и еще с довольно подозрительным настоящим, может залезть в душу к каждому писателю и требовать его политического паспорта — отгрызаться довольно трудно. Но тогда, когда расцветал Аверченко, когда от писателя требовался только талант, яркость и сочность — тогда от Аверченко отлетала вся мелкопробная шушера, пробовавшая прицепить ему ярлычок своего лагеря.
Однажды при мне один из маститых критиков, много пишущий, никем не читаемый, но сохраняющий авторитет благодаря своей высокоторжественной и солидной глупости, спросил его:
— Скажите, Аверченко, — какого вы направления?
Арк. Тим. Вдруг покраснел и заикаясь — обычное явление, когда он волновался — ответил:
— По отношению к вами и другим, лезущим с такими вопросами — совершенно обратного.
Это не только шутка. В этом была вся, так сказать, «общественная душа» Аверченко. Он органически, всем пылом здоровой души и спокойного ума ненавидел всех, кто пытался связать ему язык и мысль.
Поэтому-то для Аверченко было естественно все то, что по отношению к другому показалось бы игрой или рисовкой.
Помню два таких одновременных случая. Хоронили старика Суворина. На похоронах было много народа, но из писателей прогрессивного лагеря было всего двое-трое, и среди них Аверченко.
Нашелся блюститель нравов в лице Иорданского (тогда меньшевик, потом монархист, потом оборонец, теперь полпред), который печатно упрекнул Аверченко в этом.
Аверченко ответил ему в «Сатириконе»:
— На похоронах был, не отрекаюсь. Для вашего утешения могу сказать, что на ваших похоронах буду с еще большим удовольствием.
Одновременно с этим Аверченко пригласили во дворец, прочесть на придворном концерте, в присутствии царя, какой-нибудь из своих рассказов. Аверченко отказался наотрез и в шутливой форме сказал заехавшему с приглашением чиновнику:
— Постоянным придворным чтецом я все равно не останусь, а на один раз не стоит.
И опять, повторяю, это не было рисовкой. Суворина проводить — можно: талантливый был человек. К царю идти читать? Но ведь это же обяжет к двум-трем часам глупого состояния в придворной атмосфере — а зачем это писателю, который может лучше провести время в приятельской компании?
* * *
Аверченко вел «Сатирикон» в том направлении, какое без всяких оговорок можно было назвать истинно прогрессивным: удары наносились им и вправо и влево всякой пошлости и глупости, каким бы флагом она не прикрывалась.
Все эти знаменитые Гулькины, Тимошкины и другие черносотенные клоуны в Думе так «обхамливались» (любимое его словечко) Аверченко в фельетонах «Сатирикона», что им становилось стыдно появляться на трибуне. Когда началась чехарда в кабинете Коковцева, на первой странице «Сатирикона» появилась карикатура: стоит Коковцев, внимательно всматриваясь в своего собеседника, и говорит:
— Скажите, молодой человек, мне ваше лицо очень знакомо: не были ли вы министром в моем кабинете?
Тогда все это было возможно — даже с риском нарваться на штраф и Аверченко шел этой линией не для рисовки левизной, а просто потому, что это было прекрасной темой. И тут же, попутно, о марксистском критике Фриче (ныне благоденствующем в СССР) писал, что он необходим для изготовления простокваши: взглянет на молоко и оно киснет.
Чем ему платили за это? Уважением и любовью: все побеждала сила действительно искренней и слишком яркой и сочной шутки.
* * *
Конечно, у Аверченко были и враги. Старые дамы с толстыми рукописями, почтово-телеграфные чиновники с историческими поэмами, девицы без стихов, но с жаждой литературной протекции — все это осаждало жизнерадостного, приветливого Аверченко и доводило его до такого состояния, что он должен был убегать из дома.
Конечно, эта публика наверняка не сохранила о нем теплого воспоминания. Один длинноволосый унылый семинарист, которого Аверченко отослал ко мне с безобразно-длинной рукописью, жаловался на него:
— Странный он, хмурый и нелюбезный, ваш Аверченко. Я ему хотел всего две-три главы прочесть, а он говорит: знаете, вы лучше прочитайте вслух всю вашу повесть, но только где-нибудь в другом месте…
С людьми близкими Аверченко был чрезвычайно нежен и чуток — той особенной товарищеской нежностью. Если около Аверченки в «Сатириконе», что называется, «вплотную» работали, предположим, пятнадцать человек — из них наверняка десять человек были вытащены из провинциального небытия или бестолкового мыканья по чуждым для них редакциям.
Пользуясь своими литературными связями, Аверченко доводил с ними дело до конца и каждого устраивал не только в «Сатирикон», но и в других редакциях и издательствах: этого Аверченке не забудут многие — вот почему после его смерти будут десятки самых теплых воспоминаний.
Только один человек вместо благодарности плюнул в лицо ему. Это нынешняя знаменитость советская — Василий Князев.
Вытащенный Аверченко, что называется, за уши, обласканный им морально, вечно поддерживаемый материально, Князев в момент нашего общего ухода из старого «Сатирикона» в собственный «Новый Сатирикон», побежал с жалобой на Аверченко в участок. В поданном доносе Князев обвинял Арк. Тим. «в краже конторских книг». Позже, когда настал большевизм и Князев был почетным членом редакции «Красной газеты», он писал в ней:
— Помните, что Аверченко еще скрывается в Петрограде.
Но даже и тут Аверченко остался Аверченкой. Когда один из нынешних сменовеховцев, а тогда свободный литератор, с возмущением показывал ему эту заметку, Аркадий Тимоф. улыбнулся и заметил:
— Что же: иметь такого врага как Князев — это даже льстит самолюбию порядочного человека.
* * *
Аверченко умер перед большим писательским переломом. В последнее время он сильно переменил свое отношение к так называемым «большим» вещам и стал писать более крупное — роман «Шутка Мецената», трехактную комедию «Игра со смертью» и др. вещи. Можно с уверенностью сказать, что, забросив отбивающие от серьезной работы фельетоны, Аверченко перешел бы на беллетристику — а сила изобразительности у него была громаднейшая…
* * *
Характерный штрих для Аверченки — человека, вечно молодого, мальчишески-дурачливого. Спасаясь от большевиков, где-то около Севастополя, он попал на миноносец, на котором было, по его словам, три моряка, семь гимназистов и два испуганных человека. Аверченке предложили «пост» хозяина миноносца.
— Вот, знаешь, где я получил настоящее удовольствие!
В течение двух дней я был заправским капитаном самого настоящего миноносца! Это, брат, тебе не фельетоны писать…
Арк. Бухов. Что вспоминается // Эхо. 1925. № 70 (1449), 1 марта.