хозяин сам родом из римлян. Происходит из знаменитого угасшего рода. В нем умер Нерон, и слава Богу, что умер. А то бы, согласитесь сами, неприятно было попасть в его сад в виде смоляного факела. А теперь это — какое прекрасное угасание! А? И от всей былой роскоши осталась только Кальвия Криспинилла — Magistra libidinium Neronis.
-Это… латынь?- простодушно спросил Куколка.
-Испанский, но не важно. Скажите, вы не родственник одного очень талантливого поэта — Шелковникова?
-Нет… Не знаю… А что он писал?
-Ну, как же! У него чудные стихи. Одни мы даже заучили наизусть. Как это?..
В степи — избушка.
Кругом — трава.
В избе — старушка
Скрипит едва!..
Чудесно! Кованый стих.
-Позвольте,- расцвел как маковый цвет Куколка.- Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы их знаете? Ведь я их даже не печатал!
-Помилуйте! По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?
-Я в форменном восторге,- сказал сверху Кузя, позевывая.- Кисть большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи — избушка!» Всего три слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами, далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…
И Кузя замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.
Мотылек сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:
-А это: «Кругом — трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе — старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не такие ее годы. И действительно, поэт тут же веско подкрепляет это соображение: «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость — какой это, в сущности, ужас! Что ей остается? Скрипеть!
Меценат опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал:
-Да, да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел.
-Мотылек!- сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат.- Ты должен устроить эти стихи в какойнибудь журнал.
-Обязательно устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится.
Новакович отвел Куколку в сторону и спросил шепотом:
-Ну, как вам нравится общество, в которое я вас ввел?
-Чудесное общество. Они все такие тонкие, понимающие…
-Еще не то будет. Вы коньяк пьете?
-Да… собственно, не пью…
-Ага! Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла?
-Для тебя еще буду на лед ставить!..
-Анна Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу.
-Врешь ты все,- проворчала скептически старуха.- Он уж лет тридцать будет, как помер.
-Ну, что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца… Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили…
-Да, неужто ж, верно, знал отца?!- зацепилась на удочку старуха.- Нешто ты тоже зарайский?
-Ято? Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…
-Бурая.
-Вово. Сероватобурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа,- говорит,- ты мне первый друг. Жалко,- говорит,- что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то был бы ты мне зятем».
-Скажете тоже!- застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.
У Новаковича была странная натура: он